Природа русского образа: уроки поэтического мастерства от Валентина Сорокина

С Днём поэзии! Природа русского образа Лидия Сычева Дизайнер обложки Иван Граве © Лидия Сычева, 2020 © Иван Граве, дизайн обложки, 2020 ISBN 978-5-4490-6706-7 Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero Об этой книге Эта удивительная книга – об уникальных уроках поэтического мастерства известного русского поэта Валентина Сорокина, ревнителя родного языка, знатока и ценителя многовековой поэзии нашего Отечества. Лидия Сычёва, будучи верной и внимательной ученицей поэта Сорокина, сумела воссоздать в своих очерках-беседах живые диалоги с ним о поэтическом творчестве мастеров русской школы стиха от древнейших времен до наших дней. Беседы эти интересны и полезны как молодым поэтам, так и всем, кто влюблен в поэтический язык, в русское художественное слово. Л. И. Скворцов, доктор филологических наук, профессор Книга «Природа русского образа», выходившая в издательстве «Алетейя» в 2014 году, в данном издании дополнена двумя беседами. Природа русского образа «Мню я быть мастером, затосковав о трудной работе», – писал когда-то молодой Павел Васильев. Стихи – трудная работа. А всего-то и кажется – невесомая строчка на белой бумаге… Но «останавливать мрамора гиблый разбег и крушенье» способны лишь настоящие мастера – герои античности, титаны Возрождения, витязи русской поэзии – золотого, серебряного и бронзового веков. Правда, очень часто мы драгоценный мрамор путаем с гипсом подделок. С поэтом Валентином Сорокиным, автором многих стихотворных и публицистических книг, мы говорили о мастерстве. И не только… Беда чужих – Валентин Васильевич, у меня в руках недавно изданный томик стихов Осипа Мандельштама. В сборнике приводятся слова Георгия Адамовича: «Стихи Мандельштама – наперекор всем его суждениям об искусстве – всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песен ангела, летевшего „по небу полуночи“…» Честно говоря, лично я больше согласна с первой половиной этого высказывания. Можем ли мы вместе с вами разобрать несколько мандельштамовских стихотворений? – Пожалуйста. – Тогда читаю стихи, датированные 1912-м годом.   Образ твой, мучительный и зыбкий, Я не мог в тумане осязать. «Господи!» – сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать.     Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди. Впереди густой туман клубится, И пустая клетка позади.   – Ну, совершенно безотчие, русскоязычные, имитационные стихи. – А мне они кажутся просто слабыми… – Первые строчки читайте. – «Образ твой, мучительный и зыбкий…» – Уже плохо – «мучительный и зыбкий». Что ж за образ-то такой? Она что, туберкулезом болеет, эта девочка? Ну ладно, пусть. Он мучается, и она далеко где-то… Пусть так. Дальше читайте. – «Я не мог в тумане осязать…» – Мало ему, что образ расплывчатый, зыбкий, так еще и в тумане! Ну, как бы в кислом молоке даже. – «Господи!» – сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать…» – А почему по ошибке? Сказал: «Господи!», – что ж тут за ошибка?! А что он: «Сталин», – хотел сказать?! То есть разорванная логика, понимаете? Набор русских междометий, восклицаний, неясностей, смятений, но они все неестественны, они как бы приткнуты друг к другу. Всё это не взахлёб сказано, а так: ходил поэт по комнате, может быть, даже щи хлебал перед этим. – «Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди…». – Ужасно! Представляете, мокрый гусь вылетел! Это просто неряшливо сказано: «Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди». Я представляю, у него грудь какая! Что это, сарай, что ли?! Это плохо очень! – Говорят же так: вздох вылетел… – А-а-а! Сказал бы, как жар-птица, птица, а причем тут эпитет «большая»? Если птица большая из его груди вылетела, представьте, какой он сам! А он был тщедушный, болезненный. – «Впереди густой туман клубится…» – Ну было уже – «в тумане»! – Было… «И пустая клетка позади». – Грудная клетка, что ли? Ах, птица улетела, и клетка пустая осталась… Ну это вообще, патология какая-то! Стихотворение – пародийное! «И пустая клетка позади», – птица улетела и у него грудная клетка пустая. А если это тюремная клетка позади, то ещё хуже – за что сажать-то, он ни в чем не виноват?! О стихах этих можно сказать: с миру по нитке. – Да? – Да. С миру по нитке.   Я пригвожден к трактирной стойке. Я пьян давно. Мне всё – равно. Вон счастие моё – на тройке В сребристый дым унесено!..   Попробуй раскуй, попробуй оторви хоть одно звено! Александр Блок. И состояние как передается! И всё так должно быть сковано! Вот красивая женская ладонь, узкая, а вот мужская, пятипалая, она, может быть, грубая, но всё равно красивая, понимаете? Отними любой палец – изувечишь, красоту искалечишь! И в стихах так. А тут он набрал внешнего – серебрится имя мучительно-зыбкое, в тумане, слово Бог по ошибке сказал… Вроде бы хорошо, но потряси это стихотворение, и оно, как после огромного зноя сосёнка, которая высохла – все иголки осыпятся. Типичные стихи, написанные не самоощущением, а иллюзией ощущения. Это не его ощущения, это иллюзия. Ему всё лишь кажется! – Вы говорите, и так волнуетесь… – Ну как же! Я же плачу над стихами! Вот если лошадь распрячь, она идет на зелёную траву. Так и я. Я – рабочая лошадь. Творец, рабочий, ну, допустим, как скульптор. У меня всё время под руками этот мрамор дробящийся! А как же – это ведь тяжелейшая работа! «Господи!» – сказал я по ошибке…» Тогда «Товарищ Сталин», – сказал бы… Что за вольность? И беда не в том, что я так говорю, а беда в том, что народ наш настолько околпачен, что похож на человека, который ест несолёное, и не знает, что это несолёное. Это сцена – Мандельштам играет поэта! Ему не до горя! А когда поэт не играет, а говорит, он не знает, он весь в этом, а человек падает от его горя! Поэт даже не понимает, какое у него глубокое горе, он весь в нём! Вот как ветер в море вошел, волны кипят вокруг, но ветру наплевать на то, что валы встают за ним, он творит свою трагедию! Так и поэт. А здесь всё рассчитано. – Сборник из которого я читаю, называется «Избранное». В него вошли лучшие, по мнению составителей, стихи Осипа Мандельштама.   Как подарок запоздалый Ощутима мной зима — Я люблю её сначала Неуверенный размах.     Хороша она испугом, Как начало грозных дел, — Перед всем безлесным кругом Даже ворон оробел.     Но сильней всего непрочно — Выпуклых голубизна — Полукруглый лед височный Речек, бающих без сна…   – Вообще, Осип Мандельштам как русскоязычный поэт отличается от своих соплеменников очень сильно. Прежде всего, он отличается искренностью. Потом, не случайно же он так пострадал – на искреннего человека всегда огонь власти накатывается быстрее, чем на кого-либо другого. Но вот это стихотворение… Есть закон: технически мы должны быть точными, как гвозди в стене, заколоченные с одного удара мастером. Иначе – грош нам цена. Или я пишу белый свободный стих, и всё равно я правлю ритмом, мелодикой стиха, иначе я его развалю, и он никому не будет нужен – это как шла бы машина и вдруг распалась на запчасти… «Зима – размах», – он потерял рифму. Он работает в классической ритмической манере. Ритмы его стихов – классика, они не нарушаемы, значит, рифмы должны соответствовать им. Я не могу надеть голубую рубашку с ярко-зелёным галстуком – это будет некрасиво! Или у меня будут черные туфли, костюм, галстук в тон и ярко-красный портфель возьму – и буду выглядеть как дурачок с погремушкой. Вот в чём дело! А имитация стихии – это имитация поэта. Прочитайте еще раз первую строфу. – Пожалуйста:   Как подарок запоздалый Ощутима мной зима — Я люблю её сначала Неуверенный размах.   – Звучит слово «зима» и у нас сразу же возникает картина – это время года может быть буйным, тихим, метельным, солнечным – в общем, это довольно спокойное, неопределенное слово. А «размах» – такое сильное слово, да еще кончается на «ах», и он «съел» эту рифму. Ту тихость, ту созерцательную интеллигентность он словом «размах» приколотил, и получилось так, что он стукнул огромной кувалдой по соломенной шляпе. Ощущения-то у него нормальные, он хотел написать, что зима только начинается, что она покажет потом свою силу, а сейчас она делает как бы разбег, взрослеет на его глазах, вот он что хотел сказать! А всё съел! – Вторая строфа:   Хороша она испугом, Как начало грозных дел, — Перед всем безлесным кругом Даже ворон оробел.   – Это ничего. Ворон. «Перед всем безлесным кругом», – видимо, поэт видит поляну, она очертилась снегом… Что-то блоковско-фетовское. – И заключительная строфа:   Но сильней всего непрочно — Выпуклых голубизна — Полукруглый лед височный Речек, бающих без сна…   – Но сильней всего непрочно – это очень плохо. «Богатырь я, богатырь – туберкулезный». Тогда уж оставь или «сильней всего», или «непрочно». Это всё равно что две кобры бросить друг на дружку – взаимоуничтожение слов. В распахнутую дверь ко мне вошел стройный горбун, – я ж не могу так сказать! Здесь – отсутствие понимания художественно-психологической несопричастности слов друг другу. Как монтажники говорят – нестыковки. Он ставит на конец стиха – слово «непрочно», и получается «но сильней всего непрочно» – путаница. – «Выпуклых голубизна…» – И это плохо. Дальше он объяснит, но у читателя сразу недоумение – чего «выпуклых голубизна»? Глаз? Существительное ведь далеко! – «Полукруглый лед височный…» – Во-первых, это очень непонятно, абстрактно, во-вторых, стихотворение написано не по наитию, а по неясным, идущим далеко-далеко, еще даже неподавшим своего голоса ощущениям. Поэт имеет на это право, но только он. А почему я должен пользоваться тем правом, которое он сам для себя не понял? Вот в чем дело! Всё ведь искренне здесь, мы видим мятущегося поэта, а картины нет! Потом, соединение «непрочно – височным». Тут много от человека деталей, а сам он нагнетает природу. Несовместимость, я бы так сказал, на языке огрубления – росы и пота. И в результате – отвращение. Человек-то он хороший, очень порядочный и честный по-своему, стремился к русской стихии. Стихии интеллигентно управляемой, красивой и летящей. Ну, как скакун, допустим, выдрессированный. Я знаю, как он погибал, Борис Ручьев мне рассказал. Подбежали к нему, к Ручьеву, заключенные, говорят: иди, там твой поэт умирает. Зона общая, но в помещениях они были разных. Когда Ручьев пришел, Мандельштам лежал на нарах один. Кость и кость – до того исхудавший! Он уже умирал, и просил пить. Несколько минут еще прожил. И Ручьев мне рассказывал: «Я, – говорит, – Валя, нашел пятаки и по русскому обычаю перекрестил его, глаза ему закрыл и положил на них монеты». Ручьев человек был очень честный. Он мне говорит: «Я не могу писать, – в нем страх еще очень жил – представьте, двадцать лет отмолчал, – а ты будешь седым, расскажешь». Хорошо, говорю. Я слушал его воспоминания, переживал страшно. Ручьев тепло о нем говорил. Но поэт Мандельштам слабый… – Давайте всё-таки еще одно стихотворение посмотрим.   После полуночи сердце ворует Прямо из рук запрещенную тишь. Тихо живет – хорошо озорует, Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…   – Хорошо!   – Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь… Не потому ль, как подкидыш, дрожишь, Что пополуночи сердце пирует, Взяв на прикус серебристую мышь?   – Ну всё испохабил! Взял мышь – и ешь, не обязательно угощать всех! Первая строфа хорошая, но «подкидыш, дрожишь» – это плохо. Многие интерсочинители —поэты, прозаики, критики – лишены русской опрятности. Я с юности это понимал. Там, где русский человек обойдет, русскоязычный литератор обязательно скажет об этой «краске»! Это, видимо, вызвано тем, что у них отношение к сковороде, к зарезанному поросёнку, к быту совершенно другое, чем у нас. Все стихи, посвященные любви, в русской поэзии настолько чисты, будто серебро вынутое из какого-то состава, который еще и серебро очищает! Вот какие стихи у нас! Даже мат: «Что ж ты смотришь так синими брызгами, или в морду хошь?» – Есенин говорит, – это у него хулиганские стихи, специально написанные разгневанным поэтом, а грязи в них нет! А прочитанные стихи лиричные, любимой посвящены, и все в грязи! Такое впечатление, что поэт неряшлив, небрит, и не успел умыться даже. Вы не согласны? – Я согласна, я просто удивляюсь какой у вас абсолютный поэтический слух! Это невозможно приобрести, с этим надо родиться. – Да, мне это говорили всё время, когда я начинал писать и еще не печатался даже. Первый мой учитель был Александр Яковлевич Гольдберг, еврей, который знал Мандельштама, и он мне говорил: «У Сорокина абсолютный поэтический слух, абсолютный вкус к слову!» Ну, а что, как меня опровергнешь? Это всё равно что вы меня пригласите в гости: «Я вас жду, картошки наварила», – а я приду, она сырая, недоваренная. Он же загубил стихотворение – «мышь в зубах держу»! Может быть, в пустыне Синая это и нормально смотрится – вышел «эпик», держит мышь в зубах. А у нас это не пройдет… Ещё одно стихотворение прочтите, и всё – много чести ему. – Хорошо.   Ночь на дворе. Барская лжа: После меня хоть потоп. Что же потом? Хрип горожан И толкотня в гардероб.     Бал-маскарад. Век-волкодав. Так затверди ж назубок: Шапку в рукав, шапкой в рукав — И да хранит тебя Бог!   – Это, видимо, Новым годом навеяно, но текст разорванный, отрывочный, который он решил склеить. Стихотворение – бесстрастное, написано только бездельем и величайшим напряжением ума. – Пожалуй, вы правы. Виктор Шкловский писал в воспоминаниях: «По дому, закинув голову, ходил Осип Мандельштам. Он пишет стихи на людях. Читает строку за строкой днями. Стихи рождаются тяжелыми. Каждая строка отдельно». – Прав я не потому, что я прав! Вот Сергей Есин. Он говорит, допустим: «Я знаю! Я читал Иванова!» Он совершенно уверен в том, что от Москвы и аж до Пекина никто ни читал Иванова! Он говорит – он видит. Но поэт-то говорит так, что идущие за ним иногда видят даже больше, чем он говорит! Потому что он летит, как птица, которая сейчас над нами – она летит и нас видит, а за ней, может быть, тысячи человек следят! А Мандельштам не думает об этом. Толпа, очередь в гардероб. Какая очередь? Давайте будем гадать: семья большая на Новый год собралась, шляпа у них одна на всех, они её ищут, или это очередь в коридоре – все соседи хотят выйти на улицу, на новогоднюю ночь посмотреть… Что это такое, вообще?! Потом, в каждой строке – бытовщина. Кстати говоря, почти все, не прикипевшие кровью к России люди, такие. Он никак не раскинет крылья и не скажет – ах, какая необъятная моя Русь! Везде серебряная мышь им чудится, всё время у них теснота в стихах – их сжимает внутреннее чувство. И вот он говорит какими-то отрывочными фразами, как будто разломил карандаш и пуляет его в толпу. Ну, а последнее, что я хочу сказать, Мандельштам – родной брат Пастернаку… – Тогда я читаю вам лучшее, на мой взгляд, стихотворение Бориса Пастернака из сборника «Лирика». – «Свеча горела…»? – Нет, оно почему-то в эту книгу не включено… Называется стихотворение «Ночной ветер». – Хорошо, хорошее название. – Да, «Ночной ветер».   Стихли песни и пьяный галдеж. Завтра надо вставать спозаранок. В избах гаснут огни. Молодежь Разошлась по домам с погулянок.     Только ветер бредет наугад Всё по той же заросшей тропинке, По которой с толпою ребят Восвояси он шел с вечеринки.     Он за дверью поник головой. Он не любит ночных катавасий. Он бы кончить хотел мировой В споре с ночью свои несогласья.     Перед ними – заборы садов. Оба спорят, не могут уняться. За разборами их неладов По дороге деревья толпятся.   – Стихотворение очень искреннее, хотя могло бы быть и трагичнее. Но он не нашел смысла в середине произведения! Закончил – мне нравится очень: «За разборами их неладов По дороге деревья толпятся». Какая-то опустошенность, что-то прошло, ушло, они даже и не поняли, эти ожившие деревья… Хотя в начале рифма «спозар